А события действительно торопили. 13 апреля наши войска освободили , Феодосию, Евпаторию и вскоре вышли к внешнему обводу Севастополя. Почти два года был он под врагом, но ни на один день не забывалась его героическая оборона, которая продолжалась 250 суток.
Теперь Гитлер хотел превратить Севастополь в свою черноморскую твердыню и объявил его «городом — неприступной крепостью». Позднее в паши руки попал красноречивый документ командующего немецкими войсками в Крыму, обращенный к солдатам и офицерам: «Я получил приказ защищать каждую пядь севастопольского плацдарма. Его значение вы понимаете… Я требую, чтобы все оборонялись в полном смысле этого слова, чтобы никто не отходил, удерживал бы каждую траншею, каждую воронку, каждый окоп».
Слово «Севастополь» было на устах у всех моряков, кто сражался в Причерноморье: столько мы ждали часа освобождения своей флотской столицы! Красная Армия зажала гитлеровцев у севастопольских стен в полукольцо; флоту и авиации предстояло замкнуть его с моря. Чтобы успешно действовать на морских коммуникациях в новой обстановке, наша дивизия 15 апреля одним скачком перебазировалась в Саки, под Евпаторию, оставив Севастополь у себя за спиной. В Саках располагался крупный аэродром гитлеровцев, как раз отсюда поднимались «юнкерсы», бомбившие нас в Анапе. До Севастополя с этого аэродрома было, что называется, крылом махнуть.
…В Крыму мне довелось быть давным-давно, еще мальцом. Из того далекого лета остались впитанные памятью густой запах прогретой земли и торжественно-нарядные виды: стройные, как свечи, кипарисы с буйством яркой зелени вокруг, причудливые каменные узоры скал, мягкая и ласковая синева моря. Здесь, в Саках, ничего похожего, словно и не Крым это: пыльное поле с редкими оазисами пожухлой, истомленной жаждой травы, песок на зубах и разный хлам вокруг — следы поспешного бегства. Брошенные в беспорядке голубые бомбы и другие боеприпасы, портреты Гитлера — в клубе один из них скособочился на полсцены, простреленный кем-то, будто мишень в тире.
Очиститься от этого хлама времени не было: первые экипажи получили боевое задание, едва самолеты сели. Для того чтобы они могли подняться в воздух, понадобилось сливать горючее из бензобаков других машин — его еще не доставили. Командование требовало немедленных действий по кораблям, выходившим из Севастополя. На крымскую землю я ступил в совершенно новом качестве. Незадолго до начала операции Михаила Гурьянова отозвали из дивизии и меня определили на его место — комсоргом 47-го авиаполка, штатным политработником. Это было так далеко от прежних — простых и ясных обязанностей вооружения.
— Чего не знаешь, спрашивай, советуйся больше, а в общем-то действуй, как у себя в эскадрилье. Держись ближе к своей комсомолии, особенно летчикам,— наставлял секретарь партбюро полка старший лейтенант И. В. Лапкин.— Ну а мы всегда тебя поддержим — и я, и Николай Александрович тоже…
В полку, как тогда полагалось, было четыре политработника во главе с заместителем командира по политчасти Г. Н. Кибизовым, ставшим уже майором. Лучше других я знал Лапкина, чаще видел его в своей эскадрилье. Небольшого роста, ничем, пожалуй, внешне не примечательный, он, однако, всегда оказывался на виду; говорил тихо, рассудительно, без эмоций, а его слушали; никогда не командовал и приказного тона вообще избегал, но руку умел приложить к любому делу — вот уж действительно руководил. Работал Лапкин до войны на каком-то из московских заводов и часто, высказывая одобрение, заключал: «Это по-нашему, по-рабочему»…
О капитане Николае Александровиче Кузнецове, агитаторе полка, человеке «книжном», который гораздо лучше себя чувствовал на лекции или занятии, чем в обычном, на короткой ноге, разговоре, уже шла речь. Меня он встретил после назначения очередной цитатой:
— Смотри, это я подобрал специально для тебя: «Где наиболее заботливо проводится политработа в войсках… там больше побед». Чьи слова, знаешь? Ленин это сказал, запомни!
Теперь мне предстояло быть младшим в этом политическом квартете. Смогу ли занять здесь должное место, как сложатся отношения не только в бывшей своей, но и в других эскадрильях? Постепенно копившийся опыт высвечивал все яснее для меня: комсорг, оторванный от главного в наших условиях — боевой авиационной работы, вряд ли может рассчитывать на авторитет у комсомольцев, а интуиция подсказывала: здесь как раз болевой нерв новых обязанностей. И в этом первом разговоре я отвечал Лапкину: — Держаться ближе к летчикам, как вы сказали,— значит, вместе с ними воевать. Воевать в боевых полетах. Гак понимаю.
— А мы, что же, по-твоему, не воюем? Или здесь не фронт? Весь полк воюет. Полк! Сам представляешь, какая это сложная система; в ней есть передняя, главная боевая линия, есть и вторая, тоже боевая. Одно без другого не существует.
— Да ведь летный состав, вам же хорошо известно, Иван Васильевич, сейчас — почти все комсомольцы. Если самому не летать, трудно, считаю, будет с ними общий язык найти. Вот сегодня в нашей эскадрилье меня воздушный стрелок по-свойски, с невинным видом спрашивает: «А это верно, что до войны комиссарами в авиации были только летчики?» Другой добавляет, тоже, между прочим, неспроста: «В пехоте и сейчас все под пулями равны…»
— Это тебя просто подначивали,— улыбнулся Лапкин.— Узнали о новом назначении и захотели по-дружески разыграть.
— Но в каждой шутке, говорят, есть доля правды. Если разрешите за стрелка летать, пусть хоть изредка,— не будет таких шуточек.
— Разрешите… Какой скорый! Это, понимаешь, не от меня зависит. Но давай еще с другой стороны посмотрим.
Комсорг — он должен про каждого комсомольца в полку знать: как воюет, чем живет-дышит. Ты вот полетишь — и что увидишь? Хорошо, если цель после штурмовки — пару раз стрельнуть по ней успеешь, а в основном разглядывать придется хвост самолета — не подпустить бы «мессеров». Да еще, пожалуй, обидишь стрелка, чье место займешь: носит, скажет, к нам комсорга нелегкая, то ли не доверяет, то ли своего дела у него нет. И летчик тоже вряд ли будет рад: что ни говори, штатный стрелок в экипаже надежнее. Каждому — свое… И какой же, выходит, резон в твоей затее? Подумай. Наша работа широты взгляда, постоянства действий требует.
— И что это вы за него взялись, Иван Васильевич? — подал голос Кузнецов, который слушал молча, перелистывая книжку.— Он молодой, да ранний, его в самое пекло тянет. А для чего, я вас спрошу? Видно, как говорится, и без очков: для самоутверждения, вот для чего! Может, он и прав.
Добрая душа, не так-то далек, оказывается, был от сложностей полковой жизни наш агитатор…
Тогда, в последние дни перед отлетом из Анапы, возвратиться к этому разговору больше случая не выдалось: начиналась Крымская операция, все были очень заняты. А здесь, в Саках, тем паче: надо без передышки развертывать боевые действия в новом районе. Лишь побывавший в такой ситуации может представить, насколько это трудно, какое множество проблем возникает сразу после перебазирования — шутка ли, вся дивизия одним махом снялась с места и перелетела на аэродром, только-только оставленный врагом.
Посадочный знак пришлось выкладывать поначалу из трофейных матрасов. Бензин лишь подвозят, боезапаса мало, моторы требуют осмотра, ориентировку пилоты изучить не успели, да и всю морскую зону к западу от Севастополя плохо знают — смотришь на новую карту, но она для тебя пока «немая», не оживает в сознании. А вылетать надо не медля — противник гонит корабли к своим осажденным войскам, укреплять оборону.
Командный пункт полка разместился в большой, наскоро поставленной круглой палатке прямо на самолетной стоянке — тут лучше держать руку на горячем пульсе боевой работы, да и противно было ступать в захламленные фашистами помещения аэродромных домиков. Заглянув в палатку через открытый полог — доложить о прибытии из Анапы, сразу понял, что попал не ко времени: Степанян, сердито рубя воздух рукой, выговаривал нескольким офицерам. На его лице, особенно над узкой щеточкой усов, выступили капельки пота, то ли от напряжения, то ли просто от жаркой духоты — солнце снаружи пекло совсем по-летнему. Я хотел было ретироваться, но Кибизов сделал знак, подняв ладонь: оставайся…
Командир требовал навести порядок в подготовке к вылетам и тут же обращался жестко к одному или другому, давая указания. Когда дошло до боезапаса, он поискал глазами — вероятно, старшего техника по вооружению, однако того еще не было. Воспользовавшись заминкой, майор кивнул на меня:
— Вот комсорг прилетел, доложиться хочет. Может, его и пошлем?
Степанян перевел взгляд в мою сторону: — А, комсомолия!.. Как раз то, что нужно. Бегом собери свой молодой народ, кто пока без особого дела болтается, и двигайте на разгрузку. Тоже бегом! Даю тебе час, и чтобы ни один вылет не задержался. Лично мне отрапортуешь, головой отвечаешь!
Сообщение появились сначала на .
Комментарии (0)